Первого августа Цветаева с Алей приехали в Прагу и через несколько дней поселились в дачном пригороде с поэтическим названием Мокропсы — город был им не по карману. За три с небольшим чешских года семья переменила несколько мест: Дольние и Горние Мокропсы, Иловищи, Вшеноры. Все это были ближайшие к Праге и друг к другу дачные поселки, в начале двадцатых годов «оккупированные» русскими эмигрантами.
Если Париж был столицей эмигрантской политической жизни, а Берлин тех лет — русской зарубежной литературы, то в Праге сосредоточился центр русской эмигрантской науки и студенчества. Поселив семью за городом, Эфрон сохранил за собой комнатку в общежитии: он много занимался, и ездить в город каждый день было тяжело. Зато дома ему удавалось проводить два-три дня в неделю. Они опять были все вместе.
Берлинский пожар отпылал, сменился ощущением, что Берлин опустошил ее, убил в ней женщину, может быть, даже человека, оставив в ее земной оболочке лишь певческий дар. Цветаева рассталась со своим романом с горькой иронией.
Жизнь в Мокропсах складывалась мирно, почти идиллически: Марина с Алей встречали на дачной станции электричку, с которой приезжал Сергей, и лугами, перелесками шли к своему дому — крайнему в поселке.
Вытащив Марину из Берлина, Эфрон вздохнул с облегчением. Который раз он начинал семейную жизнь заново с упорной верой в светлое будущее.
— А я гостинцы привез! — объявил он, едва спрыгнув с подножки. — Стипендию получил. Это вам на жизнь, — протянул жене деньги. Тяжко вздохнув, Марина бросила кошелек в большую хозяйственную сумку, и которой носила все, что попадется — овощи, вещи, хворостины.
— Здесь не так уж все дешево, сельчанки смекнули, что можно приезжих обдирать. Да не беда, проживём. Главное — вместе! — Марина подхватила Сергея под локоть, прижалась боком. — Господи, как я рада, что вы рядом. Столько лет жить с разорванной душой…
— Душа заштопана? Поет? Ну, хотя бы — улыбается?.. Мы снова вместе.»— Сергей подхватил другой рукой Алю. — Бегемотик мой тут! Такого здоровенького выходила.
— И умного. — Аля поправила задравшееся платье. — Я очень развитый подросток. Марина даже мои рассказы печать хочет.
— Чудесные рассказы, эта милая крошка точно схватывает характеры, паршивка! — Нарочито «сердилась» Марина. — Знаешь, что написала про Вишняка? «Души у него мало, так как ему нужен покой, отдых, сон и уют, а этого как раз душа не дает». А? Ведь все точно.
— Но у вас было, кажется, другое мнение.
— Всегда ловлюсь на Душу. Вот и получила «это черное бархатное ничтожество». Ты же знаешь, я — бесплотная Психея, меня ловят на дружбу. Тот, кто ищет по мне Еву — женщину из плоти и крови, сильно обживется.
Сергей понял, что величественный Абрам Григорьевич Вишняк бесславно закончил свое триумфальное воцарение в Маринином сердце, или Душе — если ей уж так угодно называть вместилище лирических чувств.
Это не единственный случай в ее жизни: стихи были написаны, и человек, к которому они обращены, становился если не неприятен, то безразличен.
— Мне не хотелось оставлять в руках Вишняка переписку, стихи, книги. Настоятельно просила Лидию Чирикову пойти к нему и забрать все. Никаких следов от себя я этому ничтожеству не оставлю!
«А я начинаю привыкать! — подумал Сергей. — Вначале больно, теперь даже смешно. Ведь понимаю — Марина, как огромная печь, требует свежего топлива. А я, видимо, уже не гожусь. Брат, сын, идея… в общем — близкий родственник и предмет воспевания — ве-те-ран!»
Письма и рукописи удалось вернуть, в «творческом генераторе» Цветаевой наступило почти годовое затишье. «Недовесок любви», сэкономленный Вишняком, «убившем в ней женщину», почти не давал о себе знать. Чешская природа, цветущий пригород, приятные знакомства с такими же эмигрантами — не богачами, не снобами, вполне сносный прожиточный минимум — все это помогло ей сбросить берлинское наваждение.
Через год после приезда в Чехию Цветаева пишет: «Крохотная горная деревенька, живем в последнем доме ее, в простой избе. Действующие лица жизни: колодец-часовенкой, куда чаще всего по ночам или ранним утром бегаю за водой (внизу холма) — цепной пес — скрипящая калитка. За нами сразу лес. Справа — высокий гребень скалы. Деревня вся в ручьях. Две лавки, вроде наших уездных. Костел с цветником-кладбищем. Школа. Две «реставрации» (так по-чешски ресторан). По воскресеньям музыка. Деревня не деревенская, а мещанская: старухи в платках, молодые в шляпах. В 40 лет — ведьмы. И вот — в каждом домике непременно светящееся окно в ночи: русский студент! Живут приблизительно впроголодь, здесь невероятные цены, а русских ничто и никогда не научит беречь деньги. В день получки — пикники, пирушки, неделю спустя — задумчивость. Студенты, в большинстве бывшие офицеры — «молодые ветераны», как я их зову. Учатся, как некогда — в России, везде первые, даже в спорте! За редкими исключениями живут Россией, мечтой о служении ей. У нас здесь чудесный хор, выписывают из Москвы Архангельского. Жизнь не общая (все очень заняты), но дружная, в беде помогают, никаких скандалов и сплетен, большое чувство чистоты. Это вроде поселения, так я это чувствую, — поселения, утысячеряющего вес каждого отдельного человека. Какой-то уговор жить. (Дожить!) — Круговая порука».
Теплая, почти восторженная интонация Марины относительно «поселенцев» — редкое для нее состояние. Ведь не очень-то она любит «коллективизм». Ведь жизнь на природе непременно сопровождается тяготами ненавистного быта. Все приходилось делать собственными — Мариниными и Алиными — руками: таскать воду из колодца, хворост из леса, топить плиту, готовить, стирать, чинить одежду, мыть полы. Но после московских революционных лет приспособиться к деревенской жизни было гораздо легче; теперь удивить Цветаеву бытовым неустройством трудно. Да и Аля подросла, половина хозяйственных забот легла на ее плечи. У тридцатилетней выносливой Марины забот полно, но и сил достаточно, тем более что и все окружающие жили приблизительно так же. Она даже придумала себе ради заработка милое женское занятие — вязание. В Праге шерсть не дорогая, а шапочки и шарфы Марининого производства охотно покупали знакомые. Аля с большим вкусом вышивала на шапочке ветку или цветок, а потом и сама взялась за спицы.
Для Али наступил короткий период настоящего детства: с появлением Сережи ее дружба с Мариной перестала быть такой напряженно-интенсивной, какой была в Москве, она стала больше ребенком своих родителей, чем подругой матери, — и в этом была своя радость. Тревога московского бедствия отступила — можно было дурачиться и не бояться упреков в «легкомыслии». Можно было не думать о пулях, летящих где-то далеко в ее любимого Сережу, и дрожать от каждого стука в двери. Аля была с родителями, принимала участие в их жизни. Она была равноправным членом семьи. Сама Ариадна Эфрон замечательно рассказала об этом времени в «Страницах былого».
Ей запомнилось много простых и милых радостей. Вечера, когда Сережа читал им что-нибудь при керосиновой лампе, а Марина «рукодельничала»: чинила одежду, штопала чулки-носки или вязала. Встречи и проводы Сережи на маленькой пригородной станции, когда он уезжал или возвращался из Праги. Невинные розыгрыши, шутливые записочки, которыми они обменивались. Ожидание Рождества, когда все вместе мастерили елочные украшения — а потом и само Рождество, подарки, походы в гости. Менее радостными, но неизбежными были уроки с матерью, у которой хватало упорства и педантизма ежедневно заниматься с Алей русским и французским языками. Отец учил дочь арифметике.
Сережа не был притязателен в быту и не требователен к пище. Его восхищала Маринина кухня, о которой он всем рассказывал с наивным восторгом: «Марина готовит быстро. Бросает все, что есть, в одну кастрюлю, и получается замечательно!» Его не раздражал беспорядок и далеко не идеальная чистота в доме. Он радовался тому, что Марина переменилась, ей больше не Требуются «горючие материалы» для поэтического костра. Успокоилась. А «домашний уют»? Убогий домишко кажется дворцом в сравнении с фронтовой землянкой.
— Память моя — все помнит. В сердце же, когда Прошло! — НИЧЕГО… Я просто могу сказать: «это была другая» — и может быть: «Я с ней не знакомя…» — Марина рассуждала вслух, вывязывая длинный шарф Сергею. Она гордилась мужем. Ее Сережа был одним из «молодых ветеранов», прошедший путь Белой гвардии. Сергей усердно учился в университете, сдавал экзамены, занимался общественной работой. Старался так, будто диплом историка-филолога сможет что-то изменить в их жизни. Никто в этой семье не думал о профессии добытчика, утилитарной ценности знаний — так уж сложилось. Когда Сергей Вырывался из Праги, Марина заботилась о нем: старалась получше накормить, заставить отдохнуть. Она никогда не забывала о его слабом здоровье и писательских талантах. С ее подачи в Праге Эфрон начал работать над книгой «Записки добровольца», основанной на его дневниках времени революции и Гражданской войны. Они все писали — и все с удовольствием. В этот год Марине легко и плодотворно работалось — без истерик влюбленности, без разрыва сердца И погибели души.
За год она написала девяносто стихотворений, кончила поэму-сказку «Молодец», которую очень любила. Год чешской жизни кончался тихо и мирно, если не считать, что хозяин дома, где жили Эфроны, подал на них в суд за плохое содержание комнаты. Марина волновалась, негодовала, проклинала всяческих «хозяев жизни». Дело в суде Эфроны выиграли — вся деревня была на их стороне!
Но больше Марина ни хозяев, ни деревни не хотела. Ни колодцев, ни мышей, ни сбора хвороста в метель. В Праге они нашли недорогую комнату под самой крышей старого дома.
Алю устроили в гимназию в Моравскую Тшебову, руководимую друзьями Сергея милейшими Богенгардтами. Марине и Сергею предстояли месяцы жизни вдвоем в прекрасном старинном городе. Казалось бы — прекрасное время для творчества и романтических отношений. Но не тут-то было! Затишье кончилось. Марина вибрирует от внутренней дрожи — она предчувствует беду. Нервы — натянутые струны, интуиция подсказывает: еще немного, и все разлетится вдребезги! Цветаева обдумывала план трагедии, даже трилогии, делала первые наброски. Собирала материалы, засиживаясь в библиотеке. Впервые за долгие годы она могла распоряжаться своим временем. Но ощущение приближающейся катастрофы не отпускает ее. Что-то должно свершиться — нервное возбуждение зрело уже давно под тихим течением деревенской жизни. Зря надеялся Сергей — режим работы «внутреннего генератора» Марины не изменился. Требовалась подпитка из ряда вон выходящими эмоциями, Молодой критик из Берлина Александр Бахрах, которого она никогда не видела, написал рецензию на книгу Цветаевой «Ремесло». Рецензия привела Марину в эйфорическое состояние. Она тут же пишет Александру письмо в крайне интимной интонации: «…Я не знаю, кто Вы, ничего не знаю о Вашей жизни, я Вами совершенно свободна. Я говорю с духом… Я хочу от вас — чуда. Чуда доверия, чуда понимания, чуда отрешения… Безмерность моих слов — только слабая тень безмерности моих чувств…»
Цветаева начала волшебную игру — она творит Бахраха — тонкого юного умницу, духовного сына. Как бы отстраняясь, она изо всех сил затягивает его в сети своей неординарной пылкой влюбленности. Переписка, стихи — Марина так увлечена, что когда письма от Александра прекратились, она выходит из себя: «Друг, я не маленькая девочка (хотя в чем-то никогда не вырасту), обжигалась, горела страдала — все было, но ТАК разбиваться, как я разбилась о Вас — всем размахом доверия — о стену! — никогда. Я оборвалась с вас, как с горы…»
«В молчании — что? Занятость? Небрежность? Расчет? «Привычка»? Преувеличенно-исполненная просьба? Теряюсь…» — записывала она в письме-дневнике. Через два дня: «Болезнь? Любовь? Обида? Сознание вины? Разочарование? Страх? Оставляя болезнь: любовь, — но чем Ваша любовь к кому-нибудь может помешать Вашей ко мне дружбе?»
Весь месяц затянувшегося молчания Бахраха Цветаева вела это письмо-дневник, назвав его «Бюллетень болезни» — болезни ее сердца, души, самолюбия. Она анализировала в нем не только свои ощущения, но и Свои отношения с людьми вообще и к Бахраху в частности: «Душа и Молодость. Некая встреча двух абсолютов. (Разве я Вас считала человеком?!) Я думала — Вы молодость, стихия, могущая вместить меня — мою!..» А за несколько дней перед этим: «Просьба: не относитесь ко мне, как к человеку. Ну — как к дереву, которое Шумит Вам навстречу».
Начинаясь заочными эпистолярными излияниями, она все больше приближается к реальному человеку, и Я стихи закрадываются мысли об Эросе. Теперь Марина жаждет встречи со своим героем. Есть ощущение, что и стихи, и письма — лишь прелюдия к чему-то иному, что должно начаться вот-вот, чтобы открыть дорогу жаждущему выхода накалу страсти… И оно началось, но — с другим. «Слияние душ» с Бахрахом. оборвалось на самой высокой ноте. В данную мину! жизни для Цветаевой он оказался слишком бесплотным. Пришел час, когда Марина должна была «до воплотиться» — соединить сущность бесплотной Психеи с телесным жаром Евы. То есть, как она писала, «стать нормальной женщиной». А Бахраха поблизости не оказалось.
«Было тело, хотело жить»
Аля дуется: она не хочет стричь отросшие волосы, медь ей предстоит пойти в гимназию, а это значит — косы и бант. Марина каприза дочери не одобряет.
— Это не гигиенично, не аккуратно. И вообще там возможен педикулез! — Марина угрожающе крутила за кольцо поблескивающие ножницы. Ее раздражало Алино упорство, проявившееся в последний год. Там, где раньше достаточно было одного взгляда или фразы, приходилось препираться, преодолевая строптивость.
— Конечно, ты всегда права. «Я знаю правду — все прежние правды прочь…» — процитировала Аля с явной иронией.
— Да, знаю. И не единожды это доказала.
— И не единожды жалела, когда на правде своей настаивала и в результате ошибалась! — Аля на всякий случай заплела косу и держалась поближе к двери. — Мне нравятся косички. И это моя правда.
— Так, значит, происходит раздел правд: «твоя» — «моя»… — Марина направилась к дочери. — Только запомни: всегда есть главная!
— И непременно — твоя! Причем сегодня одна, завтра другая! — подхватив мусорное ведро, Аля выскочила за дверь.
— Ты моя дочь, и правда может быть только в этом! — Марина бушевала вслед. Сергей, вернувшийся с рынка, удивлен размолвкой:
— Не успел отойти — тут дым коромыслом. Дывысь, Марина, я репку купил! — он держал за хвостик какую-то мелочь. Марина не глядя кинула овощ отмываться в воду. Вид у нее был обиженный.
— Аля берет на себя смелость утверждать, что я категорична и непоследовательна.
— Милая, последовательность — удел туполобых упрямцев. Ты — само творчество. Если сегодня ты в чем-то убеждена, то вчерашние утверждения по этому поводу уже не имеют никакого смысла. И это не каприз — это прозрение гения. Мир-то изменился!
— И даже если я горожу чушь, все остальные должны согласно кивать головами?
— Должны непременно. — Поколебавшись, Сергей решил сказать правду, хотя бы и в шутливой форме: — Иначе они превращаются в твоих врагов… Навечно.
Марина с вызовом вздернула подбородок:
— Нет, дорогой. Диагноз хуже. Я вычеркиваю несогласных. Причем до тех пор, пока они снова не понадобятся. Отвратительная черта. Всю жизнь мне мешала.
— Прошу тебя, давай оставим Алю с косами — такие чудесные волосы…
— Моя мама этого разгула женственности не потерпела бы. — Марина бросила ножницы в ящик стола. — Будь по-вашему.
В августе родители отвезли Алю в русскую гимназию, находившуюся в Моравской Тшебове. Девочке исполнилось одиннадцать лет, она никогда не ходила в школу и, с очевидностью, нуждалась в детском коллективе. Гимназия была бесплатной, в рамках «русской акции», на каждого ученика выделялась стипендия. Давние друзья Эфрона по Константинополю — семья Богенгардтов — работали там воспитателями, что способствовало решению родителей отпустить Алю. Гимназия-пансион находилась в пригороде Праги, до которого надо было добираться электричкой.
Марина в боевом наборе браслетов и Аля с аккуратно сплетенными косичками ждали на перроне Сергея, обещавшего приехать на вокзал прямо из университета. У него всегда было дел по горло. В Праге Сергей организовал Демократический союз русских студентов и активно работал в редакции издаваемого Союзом журнала «Своими путями». Участвовал в развитии евразийского движения, получившего широкое распространение среди российской эмиграции как альтернатива — коммунизму. Приехал он не один. Рядом шагал подтянутый, военной выправки мужчина.
— Знакомься, Алечка! Это мой друг — Константин Болеславович. Он тоже живет в Слободарне и учится в университете. Вызвался тоже проводить тебя к началу занятий. После дискуссий — мы прибыли прямо сюда.
— Ариадна, — Аля протянула негнущуюся ладошку, как ее учил Волошин. — Спасибо, что едете с нами, но я ни капельки не боюсь нового коллектива.
— Ого, у Ариадны хорошая рука, — похвалил друг Сергея. — Не кисейная барышня.
— Знакомьтесь, Марина, Константин Болеславович Родзиевич[1] — учимся вместе в университете, сдружились в Константинополе. Смелый офицер и честнейший человек.
— У вас, Сергей, других и не бывает, — Марина усмехнулась несколько двусмысленно, подчеркнув всегдашнюю, часто безосновательную восторженность мужа.
— В мирное время, Марина Ивановна, мне вряд ли удастся убедить вас в офицерской чести и смелости. Оставим комплимент Сергея как дань дружбе.
— И примем на веру. В конце-то концов, вера в доброе всегда приятней. Хотя и не честнее.
— Полагаете, в этом мире все так плохо? — Он слегка улыбнулся, заглянув Марине в глаза. Четкие, правильные черты лица, лет тридцати, прямой взгляд, отсутствие суетливости.
— Извините, кондуктор уже звонил, нам пора заходить в вагон, — прервала беседу взрослых Аля.
В пятницу встречали Алю опять вместе. Конец августа выдался чудесный — ярко-солнечный с грустинкой по уходящему лету. Во всем — и в этой чрезмерной яркости, и в красках тронутых золотом листвы, в летучих паутинках, в лиловых астрах на привокзальной клумбе — прощанье, так любимое Мариной.
— Пойдемте до дома пешком? Я люблю холмы и прогулки. Тем более быстро стемнеет и ожидается полнолуние. А сквер этот почти как лес. А холм — почти гора. Пройдемся? — предложила Марина. — Маршрут щадящий, мы не станем вас мучить, Сереженька.
— Я папочке совсем легкую дорогу покажу! — Аля увела отца на выложенную брусчаткой дорожку. Марина и Родзиевич шагнули в гущу лесополосы, пронизанную косыми лучами солнца.
Константин шагал по-военному четко, был немногословен. Поглядывая на его профиль, Марина любовалась правильностью и твердостью линий. Любовалась силой и ловкостью движений: обогнул дерево, легко перемахнул через пень, отстранил с ее дороги ветку и поддержал, пока не прошла. Подхватил за талию, спускаясь в овражек.
— Как пражское общество? Вы здесь всех знаете, Константин Болеславович?
— Общество пестрое. Как везде. В большинстве своем — приятное: ученые, студенты, «ветераны». Вот теперь я лично знаком и с выдающейся поэтессой.
Марина поморщилась:
— Фу! слово какое нашли противное. Мелкое и суетливое. Не мой масштаб. Правда-правда, никогда про меня так не говорите, если не хотите разозлить. Цветаева — Поэт. Я вам это еще докажу.
Он вздохнул, посмотрел виновато:
— Боюсь, я мало смыслю в поэзии. Из категорий Мужских характеров «Воин-Поэт» мне досталась боевая часть. Читаю Гумилева и то — эпизодически. Больше занят сражениями — всю жизнь воюю. Отец был Полковой доктор. Я в мясорубке с юных лет: то за красных сражался, то за белых! Белым и остался.
— Выбор достойный.
Прощался Родзиевич у дома Марины легким поклоном. Руки не целовал, да ему и не предлагали.
Дома Сергей, уже разложивший газетные гранки, похвастался:
— А меня назначили соредактором журнала «Своими путями»! Это будет главный рупор чешской эмиграции.
— Муж — издатель! Сбылась моя мечта, — сказала Марина с легкой иронией. Она знала, что Сергей возьмется за дело с полной отдачей сил и времени. Знала и то, что некие обстоятельства непременно помешают осуществлению его планов. Характер Сергея она изучила, хотя к предмету его занимающему — к политике — отношение имела самое отдаленное. Она не только плохо ориентировалась в подводных течениях политических направлений, но и вовсе пропускала стремительно вихрящиеся потоки мировой политики. Задерживала только свое, личное, цепляющее душу.
Сергей поинтересовался между прочим:
— Как тебе Константин?
— Вояка, мужлан, от поэзии далек, не мой тип. — Она расшнуровывала ботинки. — Но пешеход отменный.
Сергей засмеялся:
— Отличная характеристика! Родзиевич хорош собой, холост, успех у дам имеет колоссальный. Прозвали даже маленьким Казановой.
— Почему «маленьким»? Что-то смешное в масштабах здешних страстей? Все кукольное и страсти балаганные, — Марина швырнула грязные ботинки в угол у двери. И застыла, ловя в себе отзвуки прогулки. Вскочила, с грохотом собрала грязную посуду в таз и поставила на плиту греться чайник.
— Мог бы тарелки помыть.
— Мне сдавать номер. Да и ты не велела за бьющееся хвататься, ругала, что у меня все из рук валится.
Вместо шутки Марина зло огрызнулась:
— А ты бы крепче держал. Не на облаках живешь.
Она злилась на себя за то, что не может отделаться от ощущения властной ладони на талии, волнующего присутствия рядом сильного самца, способного защитить и… любить?
Марина лукавила с собой, придерживая готовый, разгореться пожар. И вот — решилась! Бедный Бахрах! Она играла с ним, провоцируя на встречу. Но в сентябре, доведенный Мариниными стихами и письмами до мечты о свидании, юный критик вдруг читает: «Мой дорогой друг, соберите все свое мужество… что-то кончилось. Я люблю другого…»
Час Души, достигнув в письмах и стихах к Бахраху апогея, уступил место часу Эроса, вступившему в свои права со свойственным Цветаевой неистовством:
.. Как будто бы душу сдернули
С кожей! Паром в дыру ушла
Пресловутая ересь вздорная,
Именуемая душа.
Христианская немочь бледная!
Пар! Припарками обложить!
Да ее никогда и не было!
Было тело, хотело жить…
«Было тело, хотело жить» — разве с этим поспоришь? Причем хотело жить не с Сергеем и не с Бахрахом. Александр из предмета страсти превратился в доверенное лицо, которому на правах тесной дружбы Цветаева теперь будет излагать перипетии своего романа. К счастью, Александр давно понял, что страсти Марины — искусные цветы фантазии. Его, не видя ни разу, она возвела на пьедестал главного героя своей души, объявила своей «болезнью». А тело? Похоже, пришел и час тела. Эрос, прятавшийся в кущах игр в содружество душ, — заявил о своих правах. Оказывается «души никогда и не было, было тело, хотело жить».
Бахрах был в Берлине, Родзиевич оказался рядом. Возможно, если бы он не встретил Цветаеву на вокзале, на его месте оказался бы другой. Вспыхивающий в ней пожар способен превратить в бензин даже воду. Но «Маленький Казанова» сам оказался из горючего материала.
«Тело другого человека — стена, она мешает видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену!» — своей мучительной проблемой Марина, похоже, не поделилась с Родзиевичем, ведь кроме тела что-либо более достойного внимания разглядеть в нем было трудно. Зов плоти оказался могучим. Марину, не умевшую быть Евой — искусительно-женственной, сексуальной, кокетливой, манящей, неудержимо тянуло к Родзиевичу. Не важно, что разговоры о поэзии с ним не стоит и затевать, а играть в соблазн не на бумаге она не умеет. Сумеет он.